Адольф Гитлер в январе 1944 года

Материал из Documentation.

4 января Гитлер провёл в своей Ставке в Восточной Пруссии совещание, в котором участвовали фельдмаршалы Мильх и Кейтель, Шпеер, Гиммлер и Заукель.^[1]

Из воспоминаний Манштейна:^[2]

• Развитие событий в первые дни января вынудило меня 4 января вылететь в ставку фюрера, чтобы, наконец, добиться от Гитлера разрешения на переброску крупных сил с правого фланга группы армий на левый. Я начал с того, что охарактеризовал ему новую опасность, возникшую в Днепровской дуге, а также крайне критическое положение на участке 4 танковой армии. Затем я подробно объяснил ему наш замысел: атаковать противника, наступающего на фронте этой армии с флангов, силами 3 тк 1 танковой армии с востока, а силами 26 тк, перебрасываемого за северный фланг 4 танковой армии, с северо-запада. Я сразу сказал Гитлеру, что намеченные контрудары в лучшем случае временно устранят нависшую угрозу, однако ни в коем случае не могут укрепить на длительный срок положение на северном фланге группы армий. На всём южном крыле Восточного фронта нависнет смертельная опасность, если нельзя будет восстановить положение на северном фланге группы армий. Группа армий «Юг» и группа армий «А» очутятся тогда в Румынии или на Чёрном море. Если, таким образом, главное командование не может выделить в наше распоряжение крупные силы, отвод южного фланга группы армий для высвобождения сил, необходимых для имеющего решающее значение северного фланга, что, конечно, повлечёт за собой сдачу Никополя (а, следовательно, и отказ от Крыма), нельзя больше откладывать.
• Я хотел бы здесь добавить, что оставление восточной части Днепровской дуги, по мнению командования группы армий, было лишь первым шагом по пути переноса главных усилий на северный фланг группы армий, что единственно отвечало общей обстановке.
• Для того чтобы провести такую перегруппировку в необходимых больших масштабах, следовало значительно сократить фронт на юге. Командование группы армий, поэтому предусмотрительно уже отдало приказ о разведке и начале оборудования оборонительной позиции на запад от занимаемой линии фронта, что, естественно, было известно Гитлеру. Эта позиция проходила от нижнего течения Буга в общем северном и северо-западном направлении, с использованием удобных рубежей рек, до южной границы района, в котором в настоящее время северный фланг группы армий вёл ожесточенные бои. Занятие этой линии означало бы сокращение примерно наполовину фронта 6 и 8 армий, которые в результате удерживания Днепровской дуги растянули его на 900 км. Такое значительное сокращение фронта и связанная с ним большая экономия сил (в сочетании с переброской 17 армии из Крыма на континент) дадут, наконец, возможность сосредоточить необходимое количество сил на северном фланге. Несмотря на это, южный фланг сохранил бы достаточно сил для того, чтобы удерживать упомянутую выше линию даже против значительно превосходящих сил противника. Конечно, и противник высвободил бы силы. Однако сокращенный и достаточно обеспеченный войсками фронт на юге, на котором можно было бы создать устойчивую оборону, даже при массированных атаках противника мог бы доказать, что «оборона сильнее наступления». С другой стороны, противник в связи с тем, что мы разрушим железнодорожную сеть, вряд ли сможет в такой же степени и теми же темпами перебросить силы со своего южного фланга в район западнее Киева, чтобы добиться здесь превосходства своих сил.
• Естественно, лишь оставление Днепровской дуги создало бы предпосылку для такого значительного отвода сил на южном фланге германской армии. Просить о ней Гитлера сейчас уже было бы совершенно нецелесообразно. Он не был тем человеком, который видит необходимость далекого расчета при проведении операций. Более того, он даже сейчас отвергал всякую мысль об оставлении Днепровской дуги для высвобождения сил, которые должны были быть переброшены на северный фланг группы армий, а также о сдаче Никополя. Он заявил по этому поводу, что последующее неизбежное оставление Крыма будет означать отход от нас Турции, а затем Болгарии и Румынии. Далее он сказал, что он не в состоянии дать группе армий дополнительные силы для её северного фланга. Он мог бы взять их у группы армий «Север», но только при условии отвода её на Чудское озеро, что в свою очередь означало бы отход от нас Финляндии. Мы потеряли бы вследствие этого господство над восточным районом Балтийского моря и возможность подвоза руды из Швеции. Кроме того, мы потеряли бы тем самым район, необходимый для маневров подводных лодок.
• С запада Гитлер может перебросить к нам силы только тогда, когда будет ликвидирована попытка противника высадиться на побережье или если англичане — как он думает — высадятся в Португалии. Он должен сейчас бороться за выигрыш времени, пока не будет выяснено положение на западе и пока не вступят в строй формируемые им сейчас соединения. С мая, кроме того, снова будет интенсивно вестись подводная война. В лагере противника, далее, имеется столько противоречий, что этот лагерь в один прекрасный день распадётся. Следовательно, главное — это выигрыш времени. Он так же хорошо видит опасность, которая угрожает группе армий, как и мы, но он должен пойти на этот риск, пока в его распоряжении не будет больше сил.
• Было совершенно бессмысленно пытаться опровергнуть эти аргументы Гитлера. Он мог бы, как обычно бывало в таких случаях, возразить мне, что я не могу судить об этих вопросах, поскольку я лишён общей перспективы. Мне оставалось только ещё и ещё раз указывать на серьёзность обстановки, сложившейся на нашем северном фланге, и подчёркивать, что предпринятые группой контрмеры ни в коем случае не могут привести к окончательному преодолению опасности. Необходимо каким бы то ни было путём как можно скорее перебросить за северный фланг группы армий ещё одну новую армию, сосредоточив её в районе Ровно, чтобы ликвидировать угрозу охвата крупными силами противника.
• Так как в таком широком кругу, в каком обычно проходили «доклады об обстановке», дальнейшая дискуссия с Гитлером не обещала успеха, я попросил разрешения переговорить с ним только в присутствии начальника Генерального Штаба. С явным неудовольствием, недоверчиво ожидая, что я ему теперь преподнесу, Гитлер дал своё согласие. Представители ОКВ, Геринга, адъютанты, секретари Гитлера, а также оба стенографа исчезли. Последние обычно должны были записывать каждое слово, произнесённое во время этих докладов об обстановке. Так как перед ними не было карт, они, правда, часто совсем не могли понять, о чём идёт речь. Я вылетел в Ставку фюрера, задавшись целью наряду с вопросом об обстановке на фронте группы армий ещё раз поднять вопрос об общем руководстве военными действиями в этой войне.
• После того как все присутствующие, кроме генерала Цейтцлера, ушли, я попросил у Гитлера разрешения говорить совершенно открыто. Ледяным тоном, насупившись, Гитлер ответил: «Пожалуйста». Я начал со следующих слов: «Надо ясно отдавать себе отчёт, мой фюрер, в том, что чрезвычайно критическая обстановка, в которой мы сейчас находимся, объясняется не только неоспоримым превосходством противника. Она является также следствием того, как у нас осуществляется руководство военными действиями». По мере того как я произносил эти слова, лицо Гитлера стало принимать напряжённое выражение. Он уставился на меня таким взглядом, который говорил об одном: теперь он хочет подавить твою волю, заставить тебя замолчать. Я не припоминаю, чтобы я когда-либо видел взгляд, который так передавал бы силу воли человека. <…> Однако я продолжал и сказал ему, что из того, как у нас организовано руководство вооружёнными силами, ничего дельного не получится. Я вынужден вернуться к моему предложению, которое я излагал уже дважды. Ему нужен для общего руководства военными действиями один, однако действительно ответственный начальник Генерального штаба, на совет которого в вопросах руководства военными действиями он мог бы положиться. Если это предложение будет принято, для Восточного фронта так, как это уже имеет место в Италии и на западе, — необходимо назначить одного командующего, который должен иметь в рамках общего руководства военными действиями полную самостоятельность.
• Так же как и в обоих предыдущих случаях, когда я говорил Гитлеру о необходимости коренных изменений его методов руководства военными действиями, и на этот раз он отнёсся к моим предложениям резко отрицательно. Гитлер заявил, что только он, обладая всеми средствами государственной власти, может эффективно руководить военными действиями. Только он в состоянии решать, какие силы могут быть выделены для отдельных театров военных действий и тем самым как на них нужно проводить операции. Геринг также никогда не подчинится указаниям другого лица.
• Что касается назначения командующего Восточным театром военных действий, то он опять произнёс <…> слова о том, что никто другой не обладает таким авторитетом, как он. «Даже мне не подчиняются фельдмаршалы! Не думаете ли вы, что вам они будут больше подчиняться? В случае необходимости я могу смещать их с занимаемых постов, никто другой не может иметь такой власти», — выкрикнул он мне в лицо. Мой ответ, что приказы, которые отдавал бы я, были бы выполнены, он оставил без внимания и на этом закончил наш разговор.

21 января Йодль записывает в своём дневнике решение, принятое Гитлером: «Имеющуюся на базовых складах боевую технику для танковых батальонов на западе отправить на восток».^[3]

27 января Гитлер собрал всех командующих объединениями Восточного фронта и многих других офицеров, занимающих высокие должности в Ставке фюрера. Он пожелал сам сделать им доклад о необходимости национал-социалистского воспитания в армии.^[4]

27 января Гитлер выступил перед фельдмаршалами и генералами вермахта с большой речью. До этого они два дня получали в Познани различные указания и им пришлось выслушать там выступление Гиммлера. Таким образом, речь Гитлера в «Волчьем логове» явилась завершением этих «учебных курсов». Сначала он предался воспоминаниям о том, как национал-социалистические идеи были восприняты народом. Только к концу речи в ней зазвучала драматическая нота. Гитлер провозгласил: «Если я как высший фюрер в конечном счёте окажусь покинутым, я хочу в качестве последнего выхода иметь за собой весь офицерский корпус. Он должен со шпагой в руке сплотиться вокруг меня точно так же, как каждый фельдмаршал, каждый генерал-полковник, каждый командир корпуса, каждый командир дивизии, каждый командир полка должен ожидать, что его подчинённые в критический час станут за него горой». Тут Манштейн воскликнул: «Так и будет, мой фюрер!». Гитлер продолжал: «Это прекрасно! Если это так, то войну мы никогда не проиграем… Я охотно принимаю это к сведению, фельдмаршал фон Манштейн!». Гитлер говорил ещё полчаса и закончил речь словами: «У меня нет никакого другого желания, кроме как соответствовать закону природы, который гласит: жизнь даётся только тому, кто за эту жизнь борется и готов, если надо, положить за это собственную жизнь!»^[5]

Из воспоминаний Манштейна:^[6]

• Уже по тому, как поздоровался со мной Гитлер во время обеда, предшествовавшего докладу [27 января], было видно, что он не простил мне критику, которая содержалась в моих замечаниях о руководстве военными действиями, сделанных 4 января.
• В своем докладе он осмелился бросить в лицо высшему офицерскому составу сухопутных сил, имевшему столь большие заслуги, примерно следующие слова: «Если когда-нибудь необходимо будет сражаться до конца, то ведь, очевидно, фельдмаршалы и генералы должны будут последними стать на защиту знамени». Я не имею привычки молча выслушивать оскорбления. Слова Гитлера, однако, должны были восприниматься каждым солдатом как сознательно брошенный высшим офицерам армии вызов, который в форме риторического вопроса ставил под сомнение их мужество и стремление до конца выполнить свой солдатский долг. Все присутствовавшие привыкли, как солдаты, молча выслушивать речь своего начальника и поэтому молчали. Но я воспринял заключающееся в словах Гитлера скрытое оскорбление так сильно, что кровь ударила мне в голову. Когда Гитлер ещё раз повторил свое замечание, чтобы подчеркнуть его, я прервал его, воскликнув: «Так оно и будет, мой фюрер!» Эта реплика, естественно, не имела ничего общего с моим личным отношением к национал-социалистскому режиму или к Гитлеру. Она должна была лишь показать, что мы не позволим бросать нам в лицо подобный вызов даже Гитлеру. Как мне передали уже позже, мои товарищи в этот момент облегченно вздохнули, так как они восприняли слова Гитлера точно так же, как и я. Гитлеру, однако, еще, видно, никогда не приходилось выслушивать реплики во время своей речи, которую он произносил как глава государства, а в данном случае и как Верховный главнокомандующий. Годы, когда он слышал реплики на собраниях, были далеко позади. Он явно потерял нить речи и громко крикнул мне, хотя я и сидел всего лишь в нескольких шагах от него: «Я благодарю вас, фельдмаршал фон Манштейн». На этом он довольно неожиданно оборвал свою речь.
• Когда я пил чай у генерала Цейтцлера, раздался телефонный звонок и мне передали, что Гитлер хочет со мной говорить в присутствии Кейтеля. Он принял меня со словами: «Господин фельдмаршал, я запрещаю перебивать меня во время речи, которую я держу перед генералами. Очевидно, вы сами не позволили бы делать это своим подчинённым». По поводу последнего замечания мне нечего было сказать. Я принял слова Гитлера к сведению. Но затем он, очевидно, будучи очень рассерженным, допустил ошибку. Он продолжал: «Впрочем, вы прислали мне несколько дней назад докладную записку об обстановке. Она, очевидно, имеет назначение, попав в журнал боевых действий, когда-нибудь позже оправдать вас перед историей». Это уже было слишком. Я возразил: «Письма, которые я направляю лично вам, естественно, не фиксируются в журнале боевых действий. Это письмо я направил с курьером через начальника Генерального штаба. Я попрошу меня извинить, если я сейчас употреблю английское слово. По поводу ваших слов я могу лишь сказать: „Я — джентльмен“». Молчание. После паузы Гитлер сказал: «Благодарю вас». Во время вечернего разбора обстановки, на который меня специально вызвали, Гитлер по отношению ко мне вёл себя снова очень любезно. Он пожелал даже услышать мой совет относительно возможности обороны Крыма, о которой докладывал ему присутствовавший при этом командующий 17 армией генерал Енике. Однако я был уверен, что он не простил мне моего ответа.

28 января Гитлер отдал приказ о Битве за Рим.^[7]

В конце января Гитлер заменил фельдмаршала Кюхлера генерал-полковником Вальтером Моделем.^[8]

В январе Гитлер пригласил Гудериана на завтрак.^[9]