Политика Китая в Центральной Азии
Материал из Documentation.
Исследователи внешнеполитической доктрины Китая пришли к выводу о наличии двух традиционных моделей взаимодействия Китая с внешним миром, а именно китаецентристской модели и модели договорных отношений. Наличие этих двух моделей признают практически все синологи. Огромный фактический материал свидетельствует о взаимосвязи этих двух моделей — они всегда существовали бок о бок, служили одной цели: обеспечить китайской дипломатии доминирующее положение, но в различные периоды сообразно с конкретными обстоятельствами на первое место выступала то одна, то другая.
Китаецентристская модель наиболее четко проявлялась в периоды расцвета, подъема китайской цивилизации. Однако взлет цивилизации предполагает и одновременное, или даже опережающее, укрепление этнообразующих факторов, без наличия и относительно самостоятельного развития которых такой взлет не представляется возможным, а, следовательно, в силу этого условия, китаецентристская «мироустроительная» модель закреплялась официальной традицией. Не случайно, что договоры «мира и родства», «братского союза» в старом Китае, не требовавшие де юре признания вассальной зависимости от Китая, не признавали, тем не менее, и полного равенства сторон, хотя и означали их преобразование в иное, «родственное» качество. Эгоцентрическая китаецентристская концепция, лежавшая в основе официальной внешнеполитической доктрины старого Китая, проводилась посредством определенных методов1, преломляясь через определенную систему понятий и категорий. Систему основных понятий средневековой внешнеполитической доктрины можно свести к цепочке: «Чжунго» — «гун» (связующее звено между элементами системы) — «вайфань».
Французский ученый А.Леруа-Гуран показал отличие восприятия окружающего пространства у кочевников (линейное, или «маршрутное» в его терминологии)3 и у оседлых народов (например, у эллинов и древних китайцев), ойкумена в представлении которых являлась кругом, центр которого занимали они сами. Представление о «четырех землях», лежащих вокруг «Великого города Шан» периода династии Инь (XIV—XI вв. до н. э.), послужили основой формирования концепции «центра, территории меж Четырех морей (Пределы четырех морей) и окраинных земель». Иньское представление о «Великом городе Шан», лежащем в центре Поднебесной, «четырех землях» и различных племенах, окружающих их, постепенно трансформировалось и вылилось уже в эпоху Чжоу (XI—III вв. до н. э.) в противопоставление «хуа ся» — «мань» (этнической общности древних китайцев — соседним «варварским» племенам), аналогичное противопоставлению «эллины — варвары» в древнегреческой традиции4. С течением времени этноцентрические концепции, слившись с эгоцентрической картиной ойкумены, привели к формированию понятия «Чжунго» — Срединные царства. Переосмысление термина «Чжунго» в эпоху империи Хань (III—I вв. до н. э.) (этот термин понимался уже как Срединное государство) привело к появлению словосочетания «вайго» — внешние, чужеземные государства, то есть в языке было отражено представление о том, что в Поднебесной существуют другие страны помимо Ханьской империи. Официальная конфуцианская традиция придерживалась концепции непреходящего качественного различия между жителями «центра Поднебесной» и «периферийными народами», основывавшейся как на резких отличиях в образе жизни китайцев и «варваров»-кочевников, так и на том, что Китай того времени находился на более высокой стадии общественного развития. Эта концепция играла важную роль в процессе определения статуса взаимоотношений Китая с соседними странами и народами, хотя в разные времена, по разным причинам (упадок китайских династий, возвышение соседних центрально-азиатских кочевых государств) ее влияние на формирование практической внешнеполитической доктрины китайцев было различным.
В представлении официальной традиции Срединное государство (конкретная территория, попадавшая под это понятие, изменялась с течением времени) рассматривалось как центр Поднебесной, а китайский император — как ее глава, объединяющий территории «меж Четырех морей». То есть Срединное государство являлось именно тем местом, где в соответствии с космогоническими представлениями древних китайцев силы «инь» и «ян», порождающие все сущее, находились в гармоничном соответствии, что определяло «истинный» ход исторического развития. Чем далее от центра и от «культурного» влияния китайской цивилизации, тем более был смещен, по мнению китайской традиции, баланс этих сил, а соответственно, тем ниже на ступенях развития находились проживающие в «далеком захолустье» народы. Естественно, что на практике в отношении отдаленных и самостоятельных государств осуществлялся принцип чисто номинального вассалитета, признания и закрепления которого в официальных документах (хотя бы и чисто условно) китайские дипломаты стремились добиться любым путем.
Эгоцентрическая концепция была настолько удобной, что завоеватели Китая XVII в. маньчжуры охотно восприняли китайскую официальную внешнеполитическую доктрину, причем необычайно быстро прошли от признания равноправия государств (ранние отношения между маньчжурским государством Цзинь и монгольскими и центрально-азиатскими княжествами) к модели «сюзерен — вассал» (отношения между теми же контрагентами в более позднее время), став последовательными и фанатичными приверженцами традиционной официальной китайской концепции отношения к «варварам»1. В противовес Срединному государству чужеземные страны в период средневековья и нового времени (на раннем этапе) попадали под название «вайфань» («иноземный вассал»). Термин «вайго» («иноземное государство») первоначально отражал не конкретный статус государства, а общую мысль о его «внешнем» положении по отношению к «центру». Термин «вайфань» («вай» — внешний, «фань» — изгородь, ограждать, окраина, вассальные земли) имел широкий спектр значений, которые варьировались в источниках разного времени в зависимости от того, о какой конкретной группе государств шла речь. На основе внешнеполитических документов династии Цин (1644—1911) можно выделить, по крайней мере, три значения, в соответствии с которыми этим термином обозначались: а) жители подвластных, зависимых владений (возможный эквивалент — вассал, хотя содержание этого термина в западной традиции несколько иное). Это узкое значение фиксируется обычно всеми словарями1; б) народы государств, номинально подчиненных Китаю. В этом значении (возможный эквивалент — иноземные, дословно — «внешние»2, вассалы, жители окраинных земель) термин закрепился как название, используемое китайской традицией (особенно в цинское время) в отношении жителей Монголии, Тибета, Цинхая. Так назывались и жители центрально-азиатских княжеств со смешанным монгольским и уйгурским населением, состоявшие лишь в номинальной зависимости от Китая, а фактически пользовавшиеся полной самостоятельностью. Как видим, четкое разграничение в степени зависимости центральноазиатских государственных образований от Срединного государства в понятийном аппарате китайского языка закреплено не было, в то же время первая часть бинома «вайфань» («вай» — внешний) подчеркивает, что эти государственные образования изначально никогда не были составной частью Срединного государства и даже не осознавались самими китайцами в качестве таковой1; в) жители независимых чужеземных государств, лишь поддерживающих связи с Китаем (эквивалент — чужеземцы, иноземцы, фактический синоним позднейшего понятия «иностранец»). В этом значении термин синонимичен слову «вайго» (иностранное, досл. «внешнее» государство)2. В этой многозначности термина «вайфань», когда официальная традиция на практике не различала вассальные и независимые государства, была изначально заложена возможность субъективного подхода, выражавшего этноцентрическую ориентацию внешнеполитической доктрины императорского Китая. Связующим звеном системы отношений «Чжунго» — «вайфань» являлся институт так называемой «дани» (гун). С древних времен термином «гун» обозначалась собственно дань. В то же время обычные в дипломатическом ритуале подарки, преподносившиеся в виде «местных» продуктов цинским императорам, также рассматривались китайской традицией как «дань» от «вассала»3. Для обработки правящей элиты в нужном духе, для создания соответствующих дипломатических стереотипов в тексты внешнеполитических документов при фиксации их в хрониках не только закладывалась нужная (то есть китаецентристская) информация, они также подвергались целенаправленной обработке, включавшей целую систему мер — определенных лингвистических приемов, позднейшего дописывания, редактирования и др., — с помощью которых достигалось изменение смысла документов в источниках в выгодном для Цинов духе. В китайской историографии практически любой письменный документ «извне» воспринимался как доклад от подчиненной инстанции: в цинских хрониках использовались термины «чэн» (рапорт, доклад с оттенком прошения) и «шу» (доклад, объяснение), а ответное послание императора именовалось «высочайшим повелением». Наиболее часто использовался термин «юй», «шанъюй» (иероглиф «шан» — высочайший, императорский — выносился в тексте с красной строки) или «чи» («чишу»)1. Маньчжурская элита не просто восприняла китаецентристскую внешнеполитическую модель в теории и практике, а скрупулезно скопировала китайский дипломатический церемониал, каждой детали придавая чуть ли не сакральное значение, поскольку тщательное следование традиции укрепляло «законное» право маньчжур на правление страной. Цины копировали традиционный китайский церемониал приема иностранных посольств, причем сам факт появления посольства от любого государства автоматически объявлялся изначальным признанием вассальной зависимости от Цинов. Отношения с иностранными государствами с китайской (маньчжурской) стороны велись через Лифаньюань — Палату по делам вассальных земель, то есть через министерство, ведавшее «внутренними» делами китайской империи, к тому же имевшее чисто формальное значение, поскольку над ним стояло по крайней мере еще две инстанции: Цзюньцзичу (Высший государственный совет) и сам император. В таких условиях отражающая китаецентристские принципы и в силу этого подчиненная им система внешнеполитических органов препятствовала тому, чтобы дипломатическая традиция была приведена в соответствие с реальностью. Известно, что и после создания в 1861 г. Цзунлиямыня (Главного управления по делам иностранных государств) система ведения отношений с иностранными державами, а также и дипломатического представительства последних существенно отличалась от правил, сложившихся в Европе2. Иностранные посланники в Пекине аккредитовались не при главе государства как представители равных стран, а при Цзунлиямыне. В 1873 г. представители европейских держав впервые вручили верительные грамоты императору Тунчжи, однако церемония вручения состоялась в зале, где император принимал вассальных князей из Центральной Азии1. Вопрос о вручении верительных грамот вскоре становится на обсуждение всего иностранного дипломатического корпуса в Китае, однако окончательно решить этот вопрос удалось только после начала японо-китайской войны.
Содержание |
[править] Историческая подоплека соперничества в Центральной Азии в ХIХ-ХХ вв
Параллельно с активным проникновением западных держав в Китай в первой половине XIX в., в Центральной Азии разгорается соперничество Великобритании и России. История этого соперничества восходит к началу XIX в. Первые четыре десятилетия XIX в. проходили за явным преимуществом Англии. Изменение обстановки произошло только после антибританского восстания в Кабуле в 1840 г., послужившего заключительным аккордом англо-афганской войны, после которого англичане были вынуждены замедлить темпы продвижения на север2. В 1843 г. англичане аннексировали Синд, в 1849 г. — Пенджаб и только после этого снова вплотную занялись Афганистаном. Соглашения с эмиром Афганистана Дост-Мухаммедом (именно его потомком является Захир-шах, бывший глава Афганистана), в соответствии с которыми Англия обязались уважать неприкосновенность Афганистана, а Дост-Мухаммед признал, что «враги и друзья Британии — его враги и друзья» и получил право на английские субсидии в обмен на разрешение допустить английских резидентов в ряд городов страны, выправили пошатнувшиеся позиции Англии и позволили ей вновь активизировать политику в Средней и Центральной Азии1. Однако за эти годы довольно сильно возросли и укрепились в этих районах позиции России. Хива, Бухара и Коканд подверглись ряду успешных ударов русских войск, в 1854 г. было основано укрепление Верный (Алма-Ата), а в 1865 г. взят центр Кокандского ханства — Ташкент, причем политические неурядицы и междоусобные войны как внутри этих ханств (к примеру, в Кокандском ханстве при Худояр-хане)2, так и между ними самими весьма способствовали впечатляющим успехам русского оружия. Русско-английские отношения в Средней Азии вновь обострились в 70-е гг. XIX в. в связи с возникновением вопроса о Мерве, который был последней ставкой Англии в Средней Азии. С его падением (оно произошло позже — в 1884 г.) Средняя Азия целиком ускользала из рук Британской империи3. В этих условиях англичане резко усилили нажим на Афганистан, развязали англо-афганскую войну в 1879 г., в результате которой Афганистан превратился в государство, почти полностью зависимое от Англии. Для империи Цин 60-е гг. XIX в. в Центральной Азии прошли под знаком подавления антицинских выступлений мусульманских правителей Кашгарии. В 1864 г. произошло первое открытое антицинское выступление жителей г. Кучара (Куча), в этом же году под натиском восставших мусульман пал г. Урумчи, а к 1865 г. Цинская империя потеряла контроль над территорией практически всего Урумчийского округа. Далее восстание перекинулось на Яркенд, Хотан, Турфан и другие города. Для Цинов положение складывалось очень неблагоприятно4. Видя невозможность поставить развитие ситуации под контроль, цинская дипломатия стала искать силу, которая могла бы нейтрализовать действия восставших, и решила прибегнуть к помощи России. В дальнейшем, однако, положение для Цинской империи усугубляется еще больше: в результате победы восстаний на территории Синьцзяна там возникло пять самостоятельных государств — Кучарское, Хотанское и Кашгарское (в Восточном Туркестане), Урумчийское и Кульджинское (в Джунгарии), а в 1867 г. они объединяются в рамках единого феодально-теократического мусульманского государства Йэттишаар, во главе которого в конечном счете встает Якуббек, начинающий расширять свое квази-государство за счет Китая и усиливать связи с соперниками России — Великобританией и Турцией. Развитие событий постепенно привело русскую администрацию к мысли об активизации своей политики в регионе, и Россия принимает решение о занятии Илийского края войсками, рассматривая этот шаг как временную меру, поскольку сохранение целостности Китая она считала для себя значительно более выгодным, чем его распад. В 1881 г. после 10-летней оккупации Россия вернула Илийский край Китаю, фактически стабилизировав «центрально-азиатскую» периферию Китая силой русского оружия. Однако в Китае события тех лет рассматриваются негативно, поскольку система центрально-азиатских договоров между Россией и Китаем, которая разграничила владения России и Китая в Центральной Азии, рассматривается как навязанная Китаю неравноправными методами. Илийские события конца XIX в. удивительным образом проецируются на сюжеты первой половины ХХ в., связанные с советско-китайскими отношениями вокруг Синьцзяна и сопредельными регионами Центральной Азии.
В 1917 г. Российская империя «ушла» из своих азиатских «сфер влияния», включая китайские зоны — Синьцзян и Внешнюю Монголию. Ее место заняла Советская Россия с жесткой стратегией революционизации Востока через специально созданный для этого в 1919 г. Коминтерн. В условиях гражданской войны, и в Китае и в России (1919—1921 гг.), эти районы стали, с одной стороны, местом деятельности независимых «полевых командиров» — Бакича, Анненкова, Унгерна, Семенова и других, а с другой — объектом активной политики Коминтерна, использовавшего сложившуюся политическую конъюнктуру для проведения национальных народных революций. Одной из таких стала Монгольская Народная революция 1921 г., подготовленная восточной секцией Коминтерна, совместно с группой монгольских революционеров и частями 5-ой Красной Армии. Сложнее была обстановка в Синьцзяне, хотя по формальным признакам ситуация здесь для советского руководства складывалась примерно по монгольской модели. 17 мая 1921 г. был подписан специальный договор командования Туркестанского фронта с властями Синьцзяна о вводе Красной Армии на китайскую территорию для совместной ликвидации белогвардейских подразделений Бакича и Новицкого. Однако дальнейший ход событий не привел к синьцзянской революции по монгольскому варианту, так как в Москве решили, что объективные условия для нее еще не созрели и целостность Китая для Советской России с точки зрения общей геостратегической обстановки позиций более выгодна. Сдерживающим моментом для Советской России в данном случае была политика Англии, которая традиционно пыталась использовать мусульманские движения в своих целях. Антикитайское восстание мусульманских (уйгуров, казахов, таджиков и др.) народов Синьцзяна с особой силой развернулось в период 1931—1934 гг. Восстание снова, как и в XIX в., грозило уничтожить китайскую власть в Синьцзяне. Руководство восставших реально рассчитывало на создание независимого мусульманского государства. Со своей стороны советское руководство при определении позиции и дальнейших действий в этом районе Китая в связи с восстанием рассматривало несколько вариантов. С одной стороны, движение китайских мусульман было объявлено официальной советской пропагандой «частью революционного процесса», а значит с точки зрения идеологических, классовых позиций его необходимо было поддержать. С другой стороны, в Москве учитывали скрытую политику Англии, заинтересованную в расколе Китая и отделении от него Северо-Западных регионов, а также возможность резкой дестабилизации в Центрально-азиатском регионе на границах с СССР в случае создания непредсказуемого в своем дальнейшем поведении агрессивного мусульманского государства. 3 августа 1933 г. политбюро ЦК ВКП(Б) утвердило «Директивы по работе с Синьцзяном», в которых было однозначно сказано, что СССР выступает за сохранение Синьцзяна в составе Китая. В ноябре 1933 г. на помощь китайским правительственным войскам были введены части Красной Армии, и восстание было подавлено1. Второй этап антикитайского мусульманского движения начался 15 ноября 1944 г., когда в Синьцзяне было объявлено о создании Временного правительства Восточно-Туркестанской Республики (ВТР). В данной ситуации советское руководство, в отличие от восстания 1933 г., оказывало мусульманским отрядам не только военно-техническую помощь, но и политически поддерживало данное движение. Ряд российских исследователей даже считает, что движение 1944 г. в Синьцзяне было отчасти инициировано Москвой, для чего в Алма-Ате под руководством генерала НКВД Егнарова и его заместителя Лангфанга был создан специальный штаб по руководству военными операциями частей ВТР против правительственных китайских войск. К концу лета 1944 г. политическая ситуация резко меняется. Как известно на Ялтинской конференции (февраль 1945 г.) сталинское руководство приняло на себя обязательства по вступлению в войну с Японией в обмен на поддержку союзников по монгольскому и ряду других вопросов. 14 августа 1945 г. в развитие ялтинских договоренностей, в условиях подготовки СССР к войне против Японии, в Москве был подписан известный советско-китайский Договор о Дружбе и Сотрудничестве, по которому СССР, в том числе, отказывался от своей тактики поддержки повстанческого движения в регионе и переходил к варианту осуществления некой посреднической миссии между повстанцами и китайскими властями. После разгрома Японии начинается активная фаза осуществления посреднической роли СССР в урегулировании синьцзянской проблемы. 6 июня 1946 г. в г. Урумчи между делегациями ВТР и Центрального правительства Китая было подписано мирное соглашение, по которому правительство ВТР распускалось, а сама Восточно-Туркестанская Республика прекращала свое существование. Таким образом, политическое и территориальное статус-кво в Центрально-азиатском регионе на советско-китайской границе было сохранено. Накануне китайской народной революции — в июле 1949 г. — в Москве одному из руководителей КПК, члену политбюро Лю Шаоци было официально заявлено, что Советский Союз не будет поддерживать движение синьцзянских народностей за независимость и что Синьцзян должен остаться в составе будущего советского Китая.
Советско-китайский договор 1950 г. о дружбе и взаимопомощи подтвердил более ранние договоренности по Синьцзяну1. До обострения советско-китайских отношений в 1960-х гг. уйгуры, казахи, киргизы, таджики и узбеки, проживавшие в Синьцзяне и имевшие обширные родственные связи со своими соплеменниками в соседних советских республиках СССР, имели право пересекать границу без всяких виз и официальных пропусков. В Синьцзяне были созданы специальные автономные уезды, районы и волости для нацменьшинств — выходцев из Средней Азии. В 1962 г. в результате притеснений китайских властей произошел массовый переход этих нацменьшинств из СУАР в СССР. Десятки тысяч беженцев с детьми и имуществом покинули свои обжитые места и перебрались в Казахстан, Узбекистан, Киргизию, Таджикистан1. После разрыва отношений между КНР и СССР граница была полностью закрыта. Вторая половина ХХ в. развивалась в условиях укрепления власти КПК в северо-западных частях Китая — Тибете и Синьцзяне, которые, однако, оставались для Пекина зоной напряженности и постоянного роста сепаратистских настроений. Общий геополитический фон данного периода определялся «приливами и отливами» холодной войны 1946—1991 гг. Основное содержание данной фазы — противостояние сверхдержав СССР и США, взаимное стратегическое сдерживание в условиях растущей гонки вооружений. Нормализация американо-китайских (1972—1978 гг.) и конфронтация в советско-китайских отношениях (начало 1960-х — середина 1980-х гг.) внесли новые акценты в стратегический «треугольник» СССР — КНР — США.
Пекин и Вашингтон в политическом отношении были гораздо ближе друг к другу, чем Москва и Вашингтон, а значит, советско-китайские разногласия оказывали косвенное влияние и на синьцзянскую проблему. Китайское руководство опасалось, что Москва вспомнит историю Восточно-Туркестанской Республики и будет активно использовать «уйгурскую карту» против Пекина. Нормализация советско-китайских отношений, начавшаяся в конце 1980-х, и дальнейшее развитие российско-китайского партнерства в 1990-е годы по большому счету сняли эти противоречия и опасения.
[править] Современное китайское видение истории международных отношений в регионе и роли китайской дипломатии в Центральной Азии
Китаецентристские представления о периферии Срединной империи, особенно — о «центрально-азиатской периферии», казалось бы, являются преданиями давно минувших дней, если бы они не продолжали оставаться в национальном сознании современных китайцев. Свидетельство этому — современные аналитические публикации в Китае. Но связаны они не только с живучестью «исторической памяти» национальной психологии, но и с вполне насущными идеологическими задачами современного Китая — формированием национальной идеи и цементирующих основ многонационального, но по преимуществу «китайского» (ханьского) Китая. Разработке концепций «единого многонационального Китая», «единой китайской нации», являющихся методологической базой для многих современных китайских исследований, посвящен цикл работ в китайской историографии конца 1980-х гг.2 Тезис китайских исследователей о том, что историю Китая строили все населяющие его народы, отнюдь не однозначен, однако эта концепция объективно имеет большое значение для китайского обществоведения1. В последнее десятилетие ХХ в. в КНР заметно возрос интерес к истории национальностей, которые в большинстве случаев проживают по обе стороны границы Китая с соседними государствами, прежде всего с СНГ, и особенно в Центральной Азии. Как правило, в исследованиях китайских историков подчеркивается, что эти народы находились в прошлом под властью либо «в сфере влияния» китайского императора, а территории их проживания в целом ряде случаев оказались впоследствии утраченными для Китая. Из работ этого направления, в частности, можно отметить «Краткую историю ороченов», «Краткую историю таджиков», «Записки по истории экономического развития Внутренней Монголии», «Историю уйгуров», «Очерки истории джунгар»2, в которых детально излагаются и воспроизводятся на современный манер представления традиционной китайской дипломатии в отношении «периферии» Срединной империи. В 1983 г. появились три крупные статьи исследователя Су Бэйхая3, в которых он изложил свою позицию по вопросам истории казахского народа. Основная мысль этих статей заключается в том, что казахи и их исторические предки являлись подданными китайского императора, находясь в сфере влияния Срединного государства. В этих статьях отстаивается концепция «единой китайской нации» в наименее гибкой форме, народности некоторых сопредельных с Китаем стран называются «ответвлениями» этой нации. Основная идея исследований Су Бэйхая состоит в доказательстве того, что не было добровольного присоединения казахских ханств к Российской империи, что этот сложный исторический процесс являлся просто «насильственным завоеванием» одного народа другим4. Сходные вопросы были затронуты в статье Ма Сяньнэна «Краткие сведения о происхождении и развитии казахов»1. Он, в частности, утверждал, что в 1860 г. цинский двор подписал неравноправный русско-китайский Пекинский договор, писал, что «в предшествующие 100 лет казахи непрерывно кочевали в районах Или, Чугучака и Алтая, постепенно их число возрастало. Они вместе с оседлыми казахами, аборигенами этих земель и были представителями казахской национальности в нашей стране»2. Подобно Су Бэйхаю, Ма Сяньнэн полагает, что «с середины 60-х годов царская Россия начала вторжение в район обитания казахов на Северо-Западе. Постепенно, с помощью вооруженных сил она захватывала территории казахов и тем самым вынудила цинский двор подписать ряд неравноправных договоров, в результате чего Казахстан превратился, в конце концов, в колонию царской России»3. Далее в работе Су Бэйхая говорится, что по русско-китайскому Пекинскому договору Россия «отрезала» 144 тыс. км2 китайских земель к югу и к востоку от оз. Балхаш, а в 1881 г. по Илийскому договору «отторгла» более 70 тыс. км2 китайской территории, включая обширные районы к западу от р. Хоргос4. В этой связи следует отметить однако, что в более поздней статье Ван Цзяньминя «К оценке исследований истории казахов в КНР за последние годы»5 отмечается необходимость разработки этих проблем под углом изучения цивилизационных процессов в Центральной Азии. Автору удалось обозначить различные тенденции и некоторый разброс мнений по вопросу происхождения казахов, развития их культуры, отношений с империей Цин. Различные точки зрения прослеживаются в статьях таких авторов, кроме указанных выше, как: Цзячжункэцэ «Несколько вопросов в связи с историей казахов Ганьсу»6, Мирзы-хана «О происхождении и формировании казахской национальности»7, «О происхождении и формировании казахов»8, Чжун Синци «К вопросу о формировании казахской национальности»9, Цзя Хэфу, Цзюнисы «О происхождении этнонима „казахи“»10, а также в других работах уже упоминавшегося нами исследователя Су Бэйхая11. Однако в подавляющем большинстве китайских работ по этой теме преобладает мысль, сформулированная, в частности, историками Ло Чжипином и Бай Цуйцином1: «После смерти [хана] Тауке Казахское ханство постепенно стало приходить в упадок… После того, как династия Цин объединила Северо-Восток, Аблай объявил себя вассалом цинского двора и поднес дань. После этого события царская Россия стала выступать с экспансионистскими планами в отношении Азии и поглотила большую часть казахских земель»2. Эта концепция, но уже применительно к киргизам, разрабатывается также в статье Ху Чэньхуа «Киргизы Северо-западного пограничного района родины»3, в которой говорится, что «начиная с середины XIX в. царская Россия захватила значительную часть территорий к югу и к востоку от оз. Балхаш». При этом киргизы, по мнению автора, также являются одним из народов Китая, «тесно связанным со своей родиной» и «внесшим свой вклад в ее историю». В целой серии публикаций китайские ученые выдвигают тезис о том, что Памир также издревле являлся «священной китайской территорией». Это статьи Хуан Шанчжана «Памир в истории нашей родины»4, Лю Цунькуаня «Историческая подоплека спора о Памире между СССР и КНР»5, а также несколько работ упомянутого ранее Су Бэйхая: «Пределы господства двух династий Хань в районах Куньлуня и Кара-Куньлуня, в Западном крае и в районе Памирского нагорья», «К вопросу о территориях от Давани до Коканда», «Исследование пределов Тяочжи и Тяочжихай в Центральной Азии»6. Авторы вышеназванных работ стремятся доказать на материалах источников различных исторических эпох, что район Памирского нагорья издревле входил в сферу влияния китайской цивилизации, в частности, ссылаясь на наличие даннических отношений между памирскими князьями и китайским императором. В 1994 г. в Китае был опубликован ряд обзорных статей по пограничной тематике, среди которых можно отметить статью Ли Юнцин «Обсуждая различия и особенности формирования пограничных территорий в России и Китае», в которой подчеркивалось, что Китай намного раньше, чем Россия, стал высокоцентрализованным государством7. В соответствии с точкой зрения автора, отсталые северные и центрально-азиатские племена, проникая на территорию Китая, постепенно ассимилировались китайцами, формируя многонациональное государство, костяком которого являлись собственно китайцы.
В начале XVII века в России воцарилась династия Романовых, а в Маньчжурии примерно в это же время род Айсинь Гиоро основал политическое образование Цин. В середине XVII века, по мнению автора, «„российские колонизаторы“ захватили практически всю Сибирь, вынудив маньчжур покинуть насиженные места и двинуться в Китай, захватив Запретный город и основав династию Цин в собственно Китае»1. Автор считает, что в территории Китая того времени входили земли острова Куъе (нынешний Сахалин); Тайвань; земли к западу от оз. Балхаш, хребта Цунлин; юго-западные предгорья Гималаев вплоть до гор Гаоли в провинции Юньнань2. Взошедший на престол царь Петр начал расширять свою империю, прорубая выходы к морю, что послужило началом экспансии России. Далее автор повторяет все те конкретные цифры квадратных километров территорий, которые Китай якобы потерял по каждому из заключенных русско-китайских договоров. Эти же оценки более детально были повторены видным китайским ученым Ма Дачжэном в обзорной статье «Изучение границ Китая в новое время, начиная с 1978 г.», в которой в разделе «Изучение границ Китая с Россией и тремя центральноазиатскими государствами СНГ» были вновь воскрешены работы Бу Пина, Хуан Динтяня и других китайских исследователей 1980-х гг.3 Концептуально же исторические оценки прошлого были подтверждены в книге Ма Дачжэна и Хуа Ли «Границы Китая на севере в древние времена»4, а также в обобщающем труде Ху Личжуна, Цзинь Гуаняо и Чэнь Цзиши «От Нерчинского договора до визита Ельцина в Китай»5. Известный современный казахстанский исследователь китайской дипломатии в Центральной Азии, живущая и работающая непосредственно в регионе К. Ш. Хафизова суммировала содержание как упомянутых, так и некоторых других работ следующим образом: «Основная идеологическая нагрузка ложится … на раздел истории, но исторический очерк сжатый, большей частью посвященный отношениям местности, района, округа с Китаем. Эти отношения даются по одной схеме: тяготение прогрессивной части народов, его правящей верхушки к Китаю, раскольническая, сепаратистская деятельность „непатриотических“ лиц и групп, мешающих единству многонационального Китая… Так на протяжении столетий строится единая схема политических, экономических и культурных связей народов Центральной Азии с Китаем»6. Все это — научные статьи и книги китайских исследователей, в которых, кстати, была предпринята попытка «отделения» истории от сегодняшних дружественных отношений между Россией, Китаем и государствами Центральной Азии. Самый главный вопрос однако — в какой степени традиционные китайские представления о Центральной Азии как «сфере влияния китайской цивилизации», «периферии» китайской империи, которую «иностранные центры силы» в не таком уж и далеком прошлом пытались либо отторгнуть, либо поставить под свой контроль, ослабив там влияние Китая, до сегодняшнего дня существующие в научной, аналитической и учебной литературе, влияют на сегодняшнюю внешнюю политику, на принятие внешнеполитических решений китайской элитой в современном мире1.
[править] Политика Китая в постсоветской Центральной Азии (1991—2002 гг.)
Рассматривая политику современной КНР в отношении сопредельных стран, расположенных на бывшем советском пространстве Средней (Центральной) Азии, необходимо обозначить основные тенденции данного влияния и особенности китайского подхода к сравнительно молодым независимым среднеазиатским государствам, а также ответную реакцию на китайские инициативы Астаны, Ташкента, Душанбе, Бишкека и Ашхабада. Из пяти новых независимых государств Азии три (Казахстан, Таджикистан и Киргизия) имеют с Китаем общую границу, которая составляет 3700 км. После распада СССР в Центрально-азиатском регионе для КНР сложилась благоприятная ситуация. Центральная Азия вышла изпод контроля России и стала открытой для влияния Китая и других стран. В январе 1992 г. Китай установил официальные дипломатические отношения с пятью новыми независимыми государствами. На этом этапе Китай проводил достаточно сдержанную и осторожную политику в регионе, не выделяя кого-либо особо. Тем не менее, политические и экономические реалии, такие как рост угрозы исламского фундаментализма в регионе, необходимость координации общей политики и оперативных действий китайских спецслужб с коллегами из соседних стран по проблемам уйгурского сепаратизма, Тибета, другим вопросам «разделенных наций», налаживание взаимных торговых контактов — заставляли Китай интенсифицировать соответствующие связи. Во всех официальных документах китайского правительства говорится о «равном и дружественном отношении» ко всем новым центрально-азиатским государствам. Тем не менее, со стороны Пекина с середины 1990-х гг. стала заметна тенденция на определенную дифференциацию в отношениях со странами Центральной Азии — появились «приоритетные государства», которым отводилось первостепенное значение в плане развития политических и экономических связей, и республики «второго эшелона», с которыми поддерживался необходимый уровень официальных контактов. Подобная избирательность, естественно, не была связана с какими-либо историческими «обидами» или субъективными настроениями в китайском руководстве, а была обусловлена объективным геостратегическим расположением новых государств на западных границах КНР и складывающейся непростой политической обстановкой в регионе. Последняя характеризуется ростом угрозы исламского экстремизма, развитием процессов глобализации и стремлением Запада занять господствующие позиции в центре Азии, а также «разновекторностью» и неоднозначностью (а порой и непредсказуемостью) внешней политики молодых азиатских государств. В такую «приоритетную» группу, на наш взгляд, вошли государства, связанные с Китаем общей границей (Казахстан, Таджикистан и Киргизия) и общими проблемами сохранения взаимной национальной безопасности в регионе в условиях нарастающей угрозы глобального исламского терроризма. Не случайно, именно эти государства совместно с Россией и Китаем подписали в апреле 1996 г. в Шанхае соглашение об укреплении доверия в военной области в районе границы, положившее начало возникновению так называемой «Шанхайской пятерки», а после Шанхайской встречи 16 июня 2001 г. «Шанхайской Организации Сотрудничества» (ШОС) 1. В 1991 г. СССР ушел из Центральной Азии. Ушел политически, идеологически и, отчасти, экономически. Возникшая «ниша» стала быстро заполняться амбициозными проектами новых независимых азиатских государств, в регион стремительно пошли США и их союзники1. Процесс новой регионализации был достаточно противоречив и развивался стихийно. С одной стороны, Москва пыталась сохранить или восстановить контроль в рамках созданного Договора коллективной безопасности стран СНГ (ДКБ), а затем и в рамках Евразийского Экономического Союза (ЕврАзЭс). С другой, в регионе возникали альтернативные российским интересам проекты, подобно организации ГУУАМ (Грузия — Украина — Узбекистан — Азербайджан — Молдавия), «Шелковый путь» — ТRАСЕCА и др. Налицо была и особая позиция Узбекистана, бойкотировавшего все инициативы России по укреплению ДКБ и всячески дистанцировавшегося от России. Параллельно этому процессу в регионе в 1990-е гг. получил «второе дыхание» исламский экстремизм в ваххабитском идеологическом обрамлении.
Внутриафганский конфликт подогревал гражданскую войну в Таджикистане, стимулировал исламских боевиков от Синьцзяна до Чечни. Именно на этот период приходятся две российско-чеченские кампании, и именно в эти годы исламский терроризм приобрел системный и комплексный характер, охватывая все страны региона. Наркотранзит из Афганистана через Центральную Азию, Россию на Запад стал неиссякаемой финансовой базой для агрессивной и жесткой исламизации региона. Одновременно, афганский конфликт, особенно после вытеснения талибами в 1999 г. из Афганистана сил «Северного альянса», стимулировал поиск светскими правительствами Узбекистана, Таджикистана, Казахстана и других государств адекватного ответа на вызов фундаменталистов, тем более что существовавший тогда ДКБ СНГ такового ответа не давал. В 1996 г. уже существовала организация «Шанхайская пятерка», созданная в режиме приграничного сотрудничества и безопасности в стокилометровой зоне пяти соседних государств — России, Киргизии, Казахстана, Таджикистана, Китая. Возможно, организаторы «пятерки» в 1996 г. не вкладывали в ее деятельность долговременной концепции полномасштабной стратегической безопасности, ограничиваясь решением локальных задач — демилитаризацией в приграничных районах, поимкой контрабандистов и пр. Однако, растущие исламские вызовы в России на Северном Кавказе, в Центральной Азии и Китае (Синьцзян-Уйгурский район) подталкивали их к сближению в рамках «пятерки» и формированию новой региональной системы безопасности — блока государств, объединенных задачей борьбы против терроризма и национального сепаратизма. 14 июня 2001 г. на встрече руководителей шести государств — Китая, России, Узбекистана, Казахстана, Киргизии, Таджикистана в Шанхае — такая система была создана под новым названием Шанхайской Организации Сотрудничества. После подписания документов о создании в Бишкеке (Киргизия) Единого антитеррористического центра (ЕАЦ ШОС), о безъядерной зоне в Центральной Евразии и включении Узбекистана в организацию в качестве ее полноправного участника можно констатировать, что в регионе появилась новая межгосударственная структура безопасности, претендующая на достаточно значимое геополитическое звучание. После событий 11 сентября 2001 г. и завершения американской операции в Афганистане возникли новые политические реалии вокруг и внутри ШОС. К ним относится: а) создание единой антитеррористической коалиции под руководством США, включая Россию, Китай и страны Центральной Азии; б) завершение афганской фазы антитеррористической операции, введение миротворческих войск в Афганистан и образование временного правительства Хамида Карзая; в) обострение индийско-пакистанских отношений и выход этого традиционного конфликта на грань ядерного балансирования; г) рост тревожных ожиданий в мусульманском мире в связи с готовящейся акцией США против Ирака и других «странизгоев»; д) идеологическое оформление стратегии США в виде концепции главной угрозы со стороны стран «оси зла» (Ирак, Иран и КНДР); е) процесс военно-политического укрепления США в Таджикистане, Узбекистане и Киргизии, создание там военных баз и других структур, подготовка военно-стратегических позиций США в Казахстане через союзника по НАТО — Турцию. Перечисленные факторы вызывают серьезную обеспокоенность Китая и России складывающейся новой системой отношений в Центральной Азии, которая полностью или частично «зачеркивает» сложившийся в 1991—2001 гг. региональный статус-кво. В связи с этим перед ШОС встает ряд принципиально новых проблем, которые необходимо либо переосмыслить и адаптировать к своей стратегии и тактике, либо отбросить как ненужные и вредные для целостности данной организации. Во-первых, в каком направлении дальше будет развиваться ШОС? Пойдет ли она по пути географического расширения рамок и участников (а четкий интерес к ней сегодня проявляют Индия, Пакистан, Иран, Монголия и даже Япония), претендуя в перспективе на роль некоего азиатского НАТО? Либо она будет развиваться исключительно в рамках уже созданной системы Россия — Казахстан — Киргизия — Узбекистан — Таджикистан — Китай, с акцентом на развитие программ экономической и гуманитарной направленности? Государствам-участникам ШОС, по-видимому, следовало бы избрать тактику расширения состава через создание института наблюдателей и отказаться от «имиджа» полузакрытой организации.
В этой связи возможны изменения в подходах к пакистанской заявке декабря 2000 г. на участие в организации. Пакистан — союзник США, страна, которая сумела порвать с талибской зависимостью и внести свой вклад в борьбу против терроризма. Учитывая высокий уровень китайско-пакистанских отношений, включение Пакистана (на первом этапе в качестве наблюдателя) отчасти помогло бы ШОС расширить тактические и стратегические возможности структуры. Одним из негативных последствий такого решения, вероятно, станет отрицательная реакция Индии, что, в свою очередь, может сказаться на российско-индийских и китайско-индийских отношениях. Однако характер такого ухудшения переоценивать не следует, так как в данном случае стратегические интересы Индии к России и Китаю по значимости перевешивают возможные эмоциональные шаги Дели. Не закрыт вопрос о членстве Монголии в ШОС. Более проблематичным представляется присутствие в качестве наблюдателей (или иной форме) Ирана и КНДР, учитывая состав государств «оси зла» в американской интерпретации. Во-вторых, как далеко пойдут участники ШОС в определении функций и задач силовых институтов, в частности создаваемого Единого антитеррористического центра? Не возникнет ли со временем идея применения российско-китайского или иного смешанного спецназа ШОС в Чечне, Таджикистане, Узбекистане, Синьцзяне и других «горячих точках» стран региона? Уже сегодня, исходя из документов Петербургского саммита ШОС 2002 г. (Устава, Хартии и др.), необходимо обозначить основные правовые и функциональные параметры ЕАЦ — чем он будет отличаться от уже существующего ЕАЦ СНГ, как будет идти финансирование и каким образом будут определяться оперативно-тактические задачи данного института? В-третьих, какова будет стратегия и тактика ШОС в отношении американского военного присутствия в регионе, и, в частности, на территории стран-членов ШОС? Как известно, процесс создания ШОС проходил до 11 сентября и в иных политических условиях. Кроме общих моментов (противодействие исламскому фундаментализму в Центральной Азии, создание мер доверия в стокилометровой приграничной зоне и др.) в политике ШОС изначально присутствовал скрытый антиамериканский подтекст. Сегодня, с учетом итогов операции в Афганистане и сложившегося российско-американского альянса в борьбе с мировым терроризмом, который поддерживает и Китай, необходимо переосмыслить ряд моментов. 1. Роль американского компонента в Центральной Азии, который, так или иначе, будет присутствовать в регионе на среднюю и ближнюю перспективу. В настоящее время просматриваются две модели поведения ШОС: сохранение «полузакрытого» характера организации со скрытой антиамериканской направленностью, либо размывание «полузакрытого» характера и превращение ШОС в международную региональную организацию. При опоре на первый вариант можно ожидать возможного усиления давления и критики со стороны Москвы и Пекина в отношении Душанбе, Бишкека и Ташкента за «проамериканскую позицию» последних. Однако, данная линия противоречила бы официальной позиции президента В. В. Путина, который в интервью «Уолл стрит джорнэл» в марте 2002 г. подчеркнул, что страны Средней Азии это самостоятельные государства и они сами определяют свою внешнюю политику. 2. Характер конструктивного сотрудничества США с ШОС. Здесь самый сложный и деликатный момент для российского и китайского руководства. Как известно, часть общественности России и российской военно-политической элиты полагает, что «команда Путина» пошла по «горбачевскому пути» сдачи национальных интересов России в Центральной Азии, капитуляции перед США и пр. В КНР также среди части военного и политического руководства есть мнение о том, что необходимо ужесточить политику в отношении США, особенно после их выхода в военном отношении на западные границы Китая через страны Центральной Азии. Стратегически, Россия и Китай не заинтересованы рассматривать США «как врага», несмотря на разночтения по НПРО и другим вопросам. ШОС, исходя из общей логики, следовало бы активизировать политику взаимодействия с США в Центральной Азии по налаживанию мирной жизни в Афганистане и поддержанию стабильной ситуации в сопредельных регионах. В официальной позиции КНР после 11 сентября по оценке уйгурского терроризма также появились новые интересные акценты. Сегодня в КНР считают, что уйгурские сепаратисты являются частью международного терроризма, и поэтому они должны фигурировать в списке целей глобальной антитеррористической кампании. Появился дополнительный компонент китайско-американского сближения в этой сфере, в которую Китай до 11 сентября практически никого не допускал. Начались первые неофициальные китайско-американские консультации. Во время визита президента Дж. Буша в Китай 21-23 февраля 2002 г. американская и китайская стороны, кроме других вопросов, провели консультации по проблемам Центральной Азии и американского присутствия там. Возможно, что Цзян Цзэминь и Д.Буш попытались найти приемлемый компромисс по данной проблеме. Насколько это удалось, мнения аналитиков расходятся, так как публично Пекин продолжает демонстрировать свою глубокую озабоченность и критику по поводу усиления США в регионе. Ясно, однако, что по большому счету, ссориться с США из-за Центральной Азии Пекин не намерен. В целом ситуация в регионе пока не должна радикально осложнять отношения в геостратегическом «треугольнике» Россия — США — Китай, все стороны которого объективно заинтересованы в сохранении баланса и единой коалиции держав против терроризма, сложившейся после 11 сентября. Часть американских экспертов считает, что Пекин не будет пытаться нарушить стабилизацию отношений КНР и США и вытеснять вооруженные силы США из Узбекистана и Киргизии. В ситуации роста экономической и гуманитарной помощи Афганистану со стороны мирового сообщества для ШОС имеется реальный шанс выйти с предложением к главным донорам (США, Японии, ЕС и др.) о создании открытой региональной структуры под контролем соответствующих финансовых и политических организаций в рамках ООН. Идея открытого регионализма может послужить не только восстановлению и демократизации Афганистана, но и работать на развитие в регионе Центральной Азии. В противном случае большая часть помощи снова уйдет в восстановление наркобизнеса, продажу оружия и создание агрессивных племенных режимов, которые неизбежно начнут новую фазу гражданской войны в Афганистане, что скажется на сопредельных странах южного фланга СНГ. Несмотря на активные заявления руководителей ШОС о необходимости насыщения деятельности этой организации долговременными экономическими программами и придания ей, кроме политической, и экономической направленности, данная перспектива представляется пока туманной. Между государствами в рамках ШОС, к сожалению, сегодня отсутствует диверсификация экономических связей, как на двухстороннем уровне, так и в рамках шести государств. Только Китай реально экономически влияет на ситуацию в регионе, активно реализуя нефтяные, газовые и транспортные проекты в Казахстане, Туркмении и других странах. Что касается экономической политики России в регионе, то она пока очень слаба. К тому же существующий уже ЕврАзЭС должен проводить практически те же цели и задачи, провозглашенные ШОС в экономическом блоке. Налицо явное дублирование друг друга. Единственное различие между ЕврАзЭС и ШОС в том, что в первой место Китая принадлежит Белоруссии, а во второй — наоборот. Также возможен вариант создания США альтернативных России южных маршрутов переброски энергоносителей (нефти и газа). В 1999 г. Ашхабад, Кабул и Исламабад уже рассматривали неполитические варианты урегулирования афганского конфликта. В частности, возможность строительства ветки газопровода Туркменистан — Афганистан — Пакистан, с выходом на порт Карачи. Тогда по замыслу авторов проекта эта идея могла бы теоретически связать воюющие стороны в Афганистане общими экономическими интересами. Пекин положительно отнесся к той инициативе, тем более что имел достаточно высокий уровень двухсторонних отношений с каждой из сторон данного проекта. Однако, после эскалации внутриафганского конфликта и событий 11 сентября его реализация потеряла смысл. Сегодня с учетом роли и влияния США в регионе он может получить «второе дыхание», но теперь уже под американским патронажем. До терактов в США афганская проблема вызвала к жизни и группу «6 плюс 2». 19 июля 1999 г. в Ташкенте, под эгидой ООН состоялась встреча делегаций Ирана, Пакистана, Таджикистана, Туркмении, Узбекистана, Китая, а также России и США, на которой собравшиеся представители призвали конфликтующие стороны Афганистана ставить выше всего интересы страны и, отставляя в стороне расхождения по национальной принадлежности, религиозному исповеданию и политическим взглядам, как можно скорее прекратить конфликт1.
Сегодня очевидно, что данная структура после событий 11 сентября 2001 г. не сыграла своей роли в разрешении конфликта и уничтожении режима талибов. В 90-е годы ХХ в. в Центрально-азиатском регионе целенаправленно и активно формировались регионально-экономические структуры. Ярким примером этому может служить проект воссоздания Шелкового пути (ТRАСЕCА) — древней торговой магистрали между Европой и Китаем. 26 ноября 1998 г., после подписания соглашения между Пакистаном, Китаем, Киргизией и Казахстаном о транзитных перевозках грузов через территории этих государств, стала реальностью идея возрождения этой древней магистрали. Сторонам понадобилось более шести лет переговоров и взаимных консультаций, чтобы решить множество проблем открытия транзитного движения по трассе протяженностью 3726 км от Алма-Аты до пакистанского порта Карачи и далее до побережья Аравийского моря. Само соглашение было заключено в марте 1995 г. Каждый из участников проекта взял на себя и к настоящему времени в целом реализовал обязательства по созданию необходимой инфраструктуры на национальных участках дороги и обеспечению условий ее безопасной эксплуатации, особенно на высокогорных перевалах. Фактически решены и вопросы выдачи виз и разрешений, пограничного пропуска, подготовки водителей грузовиков. В Пекине рассматривают регион Центральной Азии не только как транзитный пункт в системе грузопотока Восток — Запад, но и как важного экономического партнера, от сотрудничества с которым будет зависеть успех реализации программы развития народного хозяйства СевероЗапада КНР. Как отмечает один из китайских экспертов Мао Хуашэй: «потребность Китая в энергоносителях Центральной Азии — движущая сила общего экономического роста КНР».
[править] Прочее
Китай продолжает занимать чрезвычайно осторожную позицию в отношении развития ситуации в Центральной Азии. Поначалу Китай не поддержал и не осудил бомбардировки Афганистана. Вместе с тем, терроризм — угроза и китайской внутренней стабильности. Исламские общины Китая, особенно в Синьцзяне, где они представляют преобладающую часть населения, давно выступают за автономию и самоуправление, а радикальные группировки давно ведут борьбу с китайскими властями, применяя вооруженные и террористические методы. Поэтому очень быстро Пекин четко и твердо заявил о своей безоговорочной поддержке действий антитеррористической коалиции, при этом, правда, обратив особое внимание на необходимость избегать жертв среди гражданского населения. Тем самым Китай подтвердил свой статус великой и ответственной мировой державы, одновременно напомнив Вашингтону о тех временах, когда Пекин тоже был вынужден идти на силовые меры, чтобы усмирить студентов на площади Тяньаньмэнь и сепаратистов в Тибете. Однако конечные варианты решения афганской проблемы в контексте общей стабилизации Центральной Азии непосредственно затрагивают Китай, и ему в будущем придется сформулировать свою позицию в отношении региона, где его интересы давно явно и ясно выражены, гораздо более выпукло.
Развитие общей ситуации в мире показывает, что с конца ХХ века для России восточный азимут внешней политики на перспективу становится не менее важным, чем евро-атлантический. У России нет никакого другого пути для полновесного участия в современной системе международных отношений, кроме как любым способом принять участие в современной глобальной геополитической игре. Очевидно, что в связи с сокращением государственного внешнеполитического ресурса никакие другие направления внешней политики, как бы важны они ни были, — не могут сравниться по потенциальным ставкам этой геополитической игры с Центральной и Северо-Восточной Азией, ключевыми игроками в которых на обозримую перспективу будут являться США и Китай.
Несмотря на видимое согласие Москвы и Вашингтона по вопросам борьбы с международным терроризмом в Афганистане, Россия и Китай, судя по всему, по-другому, чем США, подходят к будущему этой центрально-азиатской страны. У России, Китая и США в Центральной Азии свои интересы. Каждый хочет добиться максимального влияния на тех, кто после проведения массированной антиталибской операции силами Северного Альянса и американских и британских вооруженных сил окажется во главе Афганистана.
Проведение в конце 2001 г. 11-го заседания Совета руководителей органов безопасности и специальных служб государств-участников СНГ в Душанбе должно было убедить союзников Москвы в Центральной Азии, что Договор о коллективной безопасности — реально действующий политико-силовой механизм — и что Россия намерена надежно гарантировать безопасность своих союзников. Россия в этом заинтересована не меньше, чем ее центрально-азиатские союзники — ей необходимо не только сохранить, но и расширить свое политическое, военное и экономическое влияние в этом регионе мира. Очевидно, что сделать это будет нелегко, поскольку центрально-азиатские государства СНГ в связи с изменившейся геополитической ситуацией втягиваются в зону долгосрочных американских интересов.
Поскольку постсоветское пространство в силу исторических и геоэкономических причин является приоритетным для России, то на центрально-азиатском направлении для России являлись и являются наиболее важными отношения с теми государствами, которые и исторически, и геополитически наиболее близко тяготеют к СНГ — с ними можно сопрягать Таможенный союз, усиливать отношения безопасности, пытаться разрабатывать различного рода интеграционные образования. Россия должна определить для себя, какое центрально-азиатское государство может быть долгосрочным стратегическим союзником России в регионе. Судя по всему, на перспективу таким государством может являться Казахстан. Сегодня также нуждается в переосмыслении региональная роль Шанхайской Организации Сотрудничества — расширение сферы деятельности этой организации на афгано-пакистанском направлении в данной ситуации невозможно без сопряжения интересов этой организации с интересами США в регионе. Все это делает ситуацию в Центральной Азии крайне неустойчивой и изменчивой. Если такая версия событий верна, то Россия, Китай и США, как Россия, Китай и Великобритания в ХIХ в. и США и СССР в годы холодной войны, вновь могут начать противоборство за влияние в Центральной Азии. При этом если проводить аналогию с событиями ХIХ в., то Россия может занять место Китая, который мог тогда защищать свои интересы в регионе только за счет балансирования между Великобританией и Россией. Конечно, сегодняшнее противоборство не будет таким же агрессивным и жестким, как в ХХ и во второй половине ХХ в. Оно будет достаточно цивилизованным и дипломатичным. Однако результат для формирования системы международных отношений не только в регионе, но и в мире в целом, может быть не менее значительным, чем прошлые аналоги.
